Как поссорились две деревенские старушки
Сельская жизнь всегда была трудна из-за непрестанных забот и нескончаемого тягла. Не проще стало и теперь, когда пришли вроде бы новые времена. Расскажу один случай, который произошёл на моих глазах в отдалённых Зимницких Хуторах
Был тёплый июньский день. На лавочке у просторной, но старенькой избёнки Марфы Лыткиной сидят её хозяйка, полная старуха, и её соседка, Манеша Лобова, похожая на засохший гороховый стручок.
На плечах Манеши накинута старая «плюшка» с обтерханными рукавами и изъеденным молью воротником. Видно было, что и под этой плюшкой, несмотря на солнечный день, Манеше зябковато. Потому она то и дело подтягивает воротник плюшки к своей тонкой морщинистой шее. Радуясь столь благодатному летнему теплу, старухи о чём-то тихо и мирно беседуют.
В эту минуту я подъехал к ним на велосипеде. Поздоровавшись, присел рядом и попросил бабушек рассказать о прожитом времени в этих хуторах, о тогдашнем колхозе.
Но тут, сверкая полными загорелыми коленками, на деревенскую улицу выкатывает на велосипеде молодая и симпатичная почтальонша Люба. Подъехав к старушкам, приветствует их и достаёт из своей объёмистой синей сумки перевязанную белыми тесёмками папку:
— Вот и хорошо, бабушки, что я встретила вас обеих. Получите-ка свои пенсии. Они нынче с добавками.
Старухи оживляются, тут же поднимаются с лавочки. На их морщинистых, продублённых деревенским солнцем лицах появляются кроткие улыбки.
— Вот спасибо тебе, доченька, за добрую весть, вот хорошо, — чуть ли не наперебой затараторили старухи. — А то ведь совсем мы обезденежили. Туда копейку, сюда, глядишь, и загулял ветер в кошельке.
— Ну а поскольку же нам прибавили, — спросила Марфа.
— Тебе, Арсентьевна, без каких-то копеек почти шестьсот рублей, — ответила Люба, обратившись к Марфе. — А тебе, Фёдоровна, собес что-то пожадничал, всего-то две сотни отвалил.
Узкогрудая, худая Манеша, услышав почтальонкины слова, слабо охнула:
— Что ж это деется, доченька. Я ж работала, из навозных куч не вылезала на этих проклятущих фермах. И на тебе, оценили труд! Спасибочка!
— Бабушка, идите в собес и там разбирайтесь, а пока вот здесь и здесь распишитесь, — Люба безуспешно пыталась всунуть авторучку в руки то одной бабке, то другой.
— А ей за что така прибавка, за каки таки труды, — вдруг во весь голос закричала Манеша. — Она всю жизнь в школе техничкой провертелась, да прокашеварила. Поди, детей объедала. Вон, гляди, каку ряху нахлопала…
Марфа, поначалу опешившая от таких злых слов своей соседки, открыв рот, молча взирала на её тощую, горбатую фигурку. А потом, словно спохватившись, тоже сорвалась на хриплый, басистый крик:
— Ах ты, гнутая швабра, да ты знаешь, сколь кряжиков я в лесу перекатала, когда совсем девчонкой после войны гужповинность выполняла? В сырых лапотках по весенним хлябям иду, тощих коней подгоняю. А саму от голодухи шатает, дорогу еле вижу. От тебя б от такой работы один пар остался.
— Видали, какая работница выискалась, — перебила её Манеша. — Три зимы потрясла полной пазухой своих грудей перед мужиками-лесорубами и в передовицы выскочила. А я по-твоему, что, на печи лежала, клопов давила? Да у меня с тринадцати лет руки косой, да серпом выворочены, до кровавых мозолей набиты. А потом сорок лет на фермах с недосыпу ковылялась по утрам, ноги в лаптях, да в резиновых сапогах сопревали. Сколь телят государству откормила, сколь мяса отправила на пункт, и на тебе, отблагодарили.
— Вот на государство и обижайся, а меня не кусай, чай зубы обломишь, — басисто парировала Марфа.
— А ты с своим муженьком Степаном честной прикидываешься, да? Он, хлюст, ещё тот был. Покрутился, повертелся в колхозе, видит, что тяжко, да в лесники пролез. Поди, знал, как неучтённый ельничек в свою пользу оборотить. Ел, пил, на возке по деревне раскатывал. Да вот слава те господи, наелся так, что из глотки полезло, до срока в землю лёг…
— Бабушки, бабушки, не ссорьтесь, — Люба пыталась вразумить, успокоить старух, заставить их расписаться в пенсионной ведомости.
Но те, распалившись, совершенно её не слушали, а даже пытались перетянуть её каждая на свою сторону — как бы в свидетели той тяжкой жизни, которую им пришлось пережить.
— Нет, доченька, — горячилась Марфа,— как же тут не ругаться. Моему покойному мужику позавидовала. И гляди — проклинает, оскорбляет. Да если б Степан лес воровал, я разве б жила в такой развалюшке? Он не то что украсть лесину, лишнюю жердину домой не притащил. Тюха был, а не мужик. Видишь, каковы мне хоромы от него достались. Ветер поднимется, стены ходуном ходят.
— Что, теперь мужик плох, не по нраву оказался, — взвилась Манеша. — Вот бы встал Степан, да услышал твои слова гадючьи, сразу б увидел, каку змею у себя на груди пригрел. А я всю жизнь одна, как обгорелая головня, прочаднила. За что ни бралась — свои рученьки, да горб надрывала. Прясло ли поправить, гнилую доску сменить — всё сама, да сама. Иногда до красных кругов в глазах, до гуда в голове напрягалась.
— А кому ты така нужна. Была б ты не плоскодонкой, а настоящей упругой бабой,— от мужиков отбоя б не было. Глядишь, на круглые телеса кто-нибудь бы и позарился. А так мужики ж не собаки, чтоб на твои поганые кости бросаться. Что, разве не так?
И тут Марфа резко развернулась к опешившей соседке своим мощным, неохватным задом, изогнулась чуть ли не до земли и, хлопнув по нему ладонями, скрипуче пропела:
Купи, тятенька, атласу золотыма шишкамы!
Купи, тятенька, атласу, чтоб робяты тискали!
Услышав эту припевку, удивленная Люба не сдержалась, прыснула смехом. А худющая Манеша, то ли от обиды, то ли оскорбившись выходкой Марфы, сгорбившись, побрела к своей избе. Иногда она поворачивалась и, махая руками, что-то кричала издали. Но её слов нельзя было разобрать из-за припевок, которые ни с того ни с сего стала напевать Марфа. Она огромной уткой крутилась у палисадника, хлопала в ладоши в такт своей неуклюжей пляске и пела:
— У тебя, кума, каков?
— У меня — кулёма!
— У тебя, кума, пришёл?
— Мой кулёма — дома…
С той поры между давними товарками пролегла черная полоса.
Сегодня обе эти старушки уже ушли в мир иной. Неведомо мне, смогли они примириться, забыть неожиданно вспыхнувшую ссору или предстали перед Всевышним каждая со своей справедливостью, честностью и по-своему понимаемым извечным крестьянским трудолюбием.
Николай ХУДЯКОВ
Куйбышевский р-н Калужской обл.