Памяти великого русского писателя
9 сентября исполняется 195 лет со дня рождения Льва Николаевича Толстого. Это один из немногих людей за всю историю нашей планеты, который по сей день заставляет потомков задумываться над тем, зачем и как они живут.
Конечно, в почётном списке величайших мыслителей нашей цивилизации Лев Толстой не одинок, но в честь его 195-летия поговорим именно о нём.
И поговорим устами его дочери – публикуем отрывки из воспоминаний об отце Татьяны Сухотиной-Толстой (1864-1950).
* * *
Когда мы начали подрастать, отцу хотелось, чтобы мы вели насколько возможно скромный образ жизни. Сам он всегда был в своих вкусах и требованиях очень прост.
Мама рассказывала, что до женитьбы папа спал на кожаной подушке без наволочки и что вся обстановка яснополянского дома была довольно убогая.
Папа был против всяких дорогих игрушек, и в первое время нашего детства мама сама нам их мастерила. Раз она сделала нам куклу-негра, которого мы очень любили.
Он был сделан весь из черного коленкора, белки глаз были из белого полотна, волосы из чёрной мерлушки, а красные губы из кусочка красной фланели.
Одевался папа всегда в серую фланелевую блузу и надевал европейское платье только тогда, когда ездил в Москву. Меня, так же, как и мальчиков, папа просил одевать в такую же блузу.
* * *
Отец всегда ходил в традиционной блузе, а зимой, выходя из дома, надевал тулуп.
Он так одевался, чтобы быть ближе к простым людям, которые при встрече будут обходиться с ним, как с равным. Но иногда одежда Толстого порождала недоразумения. Вот что случилось однажды.
В Туле ставили «Плоды просвещения», сбор предназначался приюту для малолетних преступников. Меня попросили сыграть роль в пьесе. Я согласилась и часто ездила из Ясной Поляны на репетиции.
Во время одной из репетиций швейцар сообщил нам, что кто-то просит разрешения войти.
– Какой-то старый мужик, – сказал он. – Я ему втолковывал, что нельзя, а он все стоит на своём. Думаю, он пьян… Никак не уразумеет, что здесь ему не место…
Мы сразу догадались, кто этот мужик, и, к большому неудовольствию швейцара, велели немедленно впустить его.
Через несколько минут мы увидели моего отца, который вошёл, посмеиваясь над тем, с каким презрением его встретили из-за его одежды.
* * *
Нас воспитывает уже не няня Марья Афанасьевна, а англичанка Hanna Tarsey. Мой отец выписал Ханну прямо из Англии для нас троих, старших детей. Он находил, что самая лучшая литература, особенно детская, – это английская. Он хотел, чтобы мы выучились по-английски, чтобы читать эти книги в оригинале.
* * *
Зимой 1870/71 года папа весь с головой ушёл в изучение греческого языка. С утра до ночи он читал и переводил классиков.
Как всегда, он много говорил о своём увлечении, и мы постоянно слышали его восхищение перед греческим языком.
Когда приезжал кто-нибудь из друзей папа, он заставлял себя экзаменовать в переводе греческого и на греческий язык.
* * *
К утру у отца на письменном столе лежат чисто и разборчиво списанные листочки, которые он опять поправляет и к которым добавляет ещё целые страницы, написанные его крупным неразборчивым почерком, а переписанные накануне матерью листки иногда целыми страницами одним штрихом уничтожены.
Вечером мама опять всё приводит в порядок, а на следующее утро папа опять перечеркнул и поправил написанное. И ещё прибавил вновь исписанные листы…
Много, много дней, месяцев, а иногда и лет работал он над каким-нибудь своим сочинением, не жалея трудов для того, чтобы наилучшим образом написать то, что он задумал. Всю жизнь, пока я не выросла и не заменила её, моя мать, за редкими исключениями, переписывала отцу его сочинения. Потом работу эту делала я, потом сестра Маша, а после Маши – до конца жизни делала её младшая сестра Саша.
Иногда я вижу, как папа подходит к мама и через её плечо смотрит на её писание.
А она при этом возьмёт его большую сильную руку и с любовью и благоговением поцелует её. Он с нежностью погладит её гладкие черные волосы и поцелует её в голову.
И в моем детском сердце поднимается при этом такая любовь к ним обоим, что хочется плакать и благодарить их за то, что они любят друг друга, любят нас и окутали всю нашу жизнь любовью.
* * *
Ещё с папа бывало веселое занятие – это по утрам, когда он одевается, приходить к нему в кабинет делать гимнастику. У него была комната, теперь не существующая, с двумя колоннами, между которыми была вделана железная рейка. Каждое утро он и мы упражнялись на ней.
Делали мы и шведскую гимнастику, причем папа командовал:
– Раз, два, три, четыре, пять. – И мы, напрягая наши маленькие мускулы, выкидывали за ним руки: вперед, вбок, кверху, книзу, кзаду.
Папа был замечательно силён и ловок и всем нам, детям, передал исключительную физическую силу.
* * *
От Москвы до Ясной Поляны около двухсот километров. Иногда отец проделывал этот путь пешком. Ему нравилось быть паломником; он шёл с мешком за спиной по большой дороге, общаясь с бродячим людом, для которого он был безвестным спутником.
Путешествие обычно занимало пять дней. В пути он останавливался переночевать или перекусить в какой-нибудь избе или на постоялом дворе. Если попадалась железнодорожная станция, он отдыхал в зале ожидания третьего класса. Раз во время такой остановки он решил пройтись по платформе, у которой стоял пассажирский поезд, готовый к отправлению. Вдруг услышал, как кто-то его окликает:
– Старичок! Старичок! – взывала дама, высунувшись из окна вагона. – Сбегай в дамскую комнату и принеси мне сумочку, я её там забыла…
Отец бросился исполнить просьбу и, по счастью, нашёл сумочку.
– Большое спасибо, – сказала дама, – вот тебе за твой труд. – И она протянула ему большой медный пятак. Отец спокойно опустил его в карман.
– Знаете ли вы, кому вы дали пятачок? – спросил попутчик даму. Он узнал в запыленном от долгого перехода страннике знаменитого автора «Войны и мира». – Это Лев Николаевич Толстой.
– Боже! – воскликнула дама. – Что я наделала! Лев Николаевич! Лев Николаевич! Ради бога, простите меня, верните мне пятачок! Как неловко, что я вам его сунула. Ах, боже мой, что я наделала!..
– Напрасно вы так волнуетесь, – ответил ей отец, – вы ничего не сделали плохого… А пятачок я заработал и оставлю себе.
Поезд засвистел, тронулся, увозя даму, молившую о прощении и просившую вернуть ей пятак.
Отец с улыбкой смотрел вслед уходящему поезду.
* * *
В течение нашей первой московской зимы произошло одно событие, сильно взволновавшее отца. Я хочу рассказать о городской переписи 1882 года. Отец записался добровольным счётчиком. Он попросил, чтобы ему дали участок, где жили низы московского населения – находились ночлежные дома и притоны самого страшного разврата.
Впервые в жизни увидел он настоящую нужду, узнал всю глубину нравственного падения людей, скатившихся на дно. Он был потрясён и, по своему обыкновению, подверг свои впечатления беспощадному анализу. Что является причиной этой страшной нужды? Откуда эти пороки? Ответ не заставил себя ждать. Если есть люди, которые терпят нужду, значит, у других есть излишек.
Если есть невежественные люди – это от того, что у других слишком много ненужных знаний.
Если одни изнемогают от тяжкого труда, значит, другие живут в праздности.
И когда он ставил себе вопрос: кто же эти другие? – ответ навязывался сам собой: это я, я и моя семья.
Он это давно предчувствовал. Но то, что он теперь увидел, заставляло его признать это всем своим существом.
* * *
Вот каким был он: постоянно в борьбе со своими страстями, погружённый в самоанализ, судящий себя с беспощадной строгостью, требовательный и к себе, и к другим. В то же время неисправимый оптимист, никогда не жалующийся, находящий выход из всякого трудного положения, ищущий решения для каждой проблемы, утешения для всякого несчастья или неприятности.
Мысли Льва Толстого
Лучше знать немного истинно хорошего и нужного, чем очень много посредственного и ненужного.
Мы любим людей за то добро, которое мы им сделали, и не любим за то зло, которое мы им делали.
Насилие не может быть сделано одним человеком над многими, а только преобладающим большинством, единомышленным в невежестве.
Сущность всякой религии состоит только в ответе на вопрос, зачем я живу и какое мое отношение к окружающему меня бесконечному миру. Нет ни одной религии, от самой возвышенной и до самой грубой, которая не имела бы в основе своей этого установления отношения человека к окружающему его миру.
Люди живы любовью; любовь к себе — начало смерти, любовь к Богу и людям — начало жизни.
Мысль только тогда движет жизнью, когда она добыта своим умом или хотя отвечает на вопрос, возникший уже в душе. Мысль же чужая, воспринятая умом и памятью, не влияет на жизнь и уживается с противными ей поступками.
Ученый — тот, кто много знает из книг; образованный — тот, кто усвоил себе все самые распространенные в его время знания и приёмы; просвещенный — тот, кто понимает смысл своей жизни.
Ум — способность отклоняться от инстинкта и соображать эти отклонения.
Никакое безобразие физическое — не разврат; истинный разврат состоит в освобождении себя от нравственных отношений к женщине, с которой входишь в физическое общение.
Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие – душевная подлость.
Если жизнь людей не радостна, то это только оттого, что они не делают того, что нужно для того, чтобы жизнь была неперестающей радостью.
Со мной случился переворот, который давно готовился во мне и задатки которого всегда были во мне. Со мной случилось то, что жизнь нашего круга — богатых, учёных, не только опротивела мне, но потеряла всякий смысл. Я отрекся от жизни нашего круга.
Остерегайтесь мысли, что вы лучше других и что у вас есть такие добродетели, каких нет у других. Какие бы ни были ваши добродетели, они ничего не стоят, если вы думаете, что вы лучше других людей.
Гордый человек точно обрастает ледяной корой. Сквозь кору эту нет хода никакому другому чувству.
Я хочу образования для народа только для того, чтобы спасти тех тонущих там Пушкиных, Остроградских, Филаретов, Ломоносовых. А они кишат в каждой школе.
Всякий пусть метёт перед своей дверью. Если каждый будет делать так, вся улица будет чиста.
В судьбе нет случайностей; человек скорее создаёт, нежели встречает свою судьбу.
Всякий раз, когда чего-нибудь очень хочется сделать, остановись и подумай: хорошо ли то, чего тебе так очень хочется.
Государство, которое плохо относится к животным, всегда будет нищим и преступным.
Надо жить так, чтобы не бояться смерти и не желать её.
Вор не тот, кто взял необходимое себе, а тот, кто держит, не отдавая другим, не нужное себе, но необходимое другим.
Вся моя мысль в том, что ежели люди порочные связаны между собой и составляют силу, то людям честным надо сделать только то же самое.
Всегда кажется, что нас любят за то, что мы хороши. А не догадываемся, что любят нас оттого, что хороши те, кто нас любит.
Война — самое гадкое дело в жизни, противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие… Истребляя друг друга на войнах, мы, как пауки в банке, ни к чему иному не можем прийти, как только к уничтожению друг друга.